Е.В. Пчелов
АПОЛОГИЯ УНИЖЕННОЙ БУКВЫ
и АНАФЕМА РЕФОРМЕ ОРФОГРАФИИ*.
– Так вот об этом я и пришёл тебя просить! – объяснил наконец Пух. – Потому что у меня правильнописание какое-то хромое. Вообще-то оно хорошее правильнописание, но только почему-то хромает и буквы опаздывают… на свои места. Ты напишешь на нём: «Поздравляю с днём рождения»? Очень тебя прошу!…
И Сова начала писать… Вот что она написала:
«Про зря вля бля сдине мраш деня про зря бля бля вля!»
Пух с восхищением посмотрел на эту надпись.
– Я тут написала: «Поздравляю с днём рождения», — небрежно заметила Сова.
– Вот это надпись так надпись! – с уважением сказал Винни-Пух.
– Ну, если уж всё тебе сказать, тут написано полностью так: «Поздравляю с днём рождения, желаю всего-всего хорошего. Твой Пух». Я не посчиталась с расходом графита.
– Чего? – спросил Пух.
– Тут одного карандаша сколько пошло! – пояснила Сова.
– Ещё бы! – сказал Пух.
Алан А. Милн словами Бориса Заходера.
Автобиографическая прелюдия
В моей фамилии буквы Ё нет, и ударение падает на последний слог. Может быть, эта фамилия не совсем правильна с точки зрения русского языка, но мои предки были чувашами, и русский не был для них родным. С детства, по крайней мере со школьных лет, мою фамилию всё время произносили неправильно. И только немногие люди, преимущественно из интеллигенции старшего поколения, ставили в ней ударение так, как и было в действительности. Поэтому я становился или ПчЕловым, или, чаще всего, Пчёловым. Поначалу я поправлял говоривших, но потом перестал это делать. Махнул рукой и подумал, а не всё ли равно: если им так хочется, пусть так и говорят. Я-то знаю, как нужно. И очередное неверное произношение нисколько не обижало, а наоборот, скорее веселило. Но сама проблема занимала меня. И действительно, почему же, по мановению чьей волшебной руки, буква Ё, украшавшая страницы букваря и красивых детских книжек, вдруг внезапно исчезала из печатного текста по мере взросления читающего? Почему, для того, чтобы правильно прочитать текст, ребёнку эта буква нужна, а взрослому нет? И как вообще прочесть без неё многие сложные слова, например, фамилии или географические названия? Обида за невинную изгнанницу оставляла в душе горькое недоумение, но сам я всегда эту букву писал и всегда печатал.
Исследования в области «вспомогательных исторических дисциплин» и их преподавание доказали мне актуальность проблемы. В числе других «дисциплин» одно из первых мест занимает палеография. И вот вчерашние школьники, первокурсники (а эти науки преподаются обычно на первом курсе) с удивлением для себя открывают неведомый им, но, казалось бы, такой знакомый, мир «тривиальных» вещей. Мы учимся читать (тексты XI–XVII вв.), считать (переводить даты хронологических систем) и даже немножко рисовать (гербы). Русская палеография же, как обычно, начинается с рассказа о возникновении славянской азбуки и с изучения кириллицы. Конечно, сейчас не то, что раньше: нынешние школьники хоть в малой степени имеют некоторое представление об азбуке древнерусского языка, правда, далеко не все и далеко не обо всём. Наверно помогают здесь и кое-какие современные буквари, где говорится о кириллице и даже приводится сама азбука (к сожалению, осматривая недавно полки книжных магазинов с учебниками для самых маленьких, я с горечью обнаружил, что такое замечательное слово, как «букварь» начисто исчезло из обихода, как, впрочем, ушла в небытие и мывшая «раму мама», с успехом делавшая это не одно десятилетие). Но подробный рассказ о буквах, их происхождении, истории раскрывает студентам глаза на то богатство, которым они пользуются в повседневной жизни. Глубинный смысл славянской азбуки, тысячелетний путь русской письменности в связи с исторической грамматикой русского языка заставляют по-иному взглянуть на наше письмо, лучше осознать его истоки. И тогда возникает понимание того, что это – великое наследие, которое требует бережного и очень внимательного отношения, и что русская азбука, по сути, есть фундамент всей нашей культуры.
Казалось бы, буква Ё – лишь частный случай истории орфографии, но на самом деле в истории этой одной буквы, как в капле воды, отразились все перипетии и сложности истории русского правописания последних трёхсот лет. Летом 1998 г. мы с В.Т. Чумаковым задумали написать небольшую статью о букве Ё, где решили обратить внимание на необходимость её полноценного возвращения в нашу азбуку, введения её повсеместного употребления на письме и в печати. И действительно, статус этой буквы выглядит предельно странным. Вроде бы она есть, более того отражает определённые, совершенно явственные фонетические явления (так же, как и буквы Я или Ю), но её как бы нет, более того она официально считается «необязательной». Статья увидела свет в сентябре того же года, и с этого времени буква Ё оказалась в фокусе общественного внимания. Несправедливость в отношении «необязательной» буквы заставила нас подробно изучить её историю, в результате чего появилась книга «Два века русской буквы Ё» (М., 2000). Реакция на неё была неоднозначной: книга вызвала неприятие одних читателей, в основном из официальных орфографических кругов, и одобрение других, довольно, впрочем, многочисленных – от докторов филологических наук до «простых» «носителей» языка. Когда же отзыв на книгу появился в журнале «Хулиган», стало очевидным, что дело сдвинулось с мёртвой точки, и процесс «ёфикации» (так остроумно назвал его один из наших сторонников), как говорится, «пошёл». Произошло это, во многом благодаря Виктору Трофимовичу Чумакову, взявшему на себя нелёгкий труд «ёфикации» нашей культуры, который принёс уже ощутимый результат. Буква Ё появилась в титрах телевидения, многие газеты и книги стали издаваться с её обязательным употреблением, и постепенно началось её возвращение в культурный обиход. У этой буквы оказалось немало приверженцев: и так, общими усилиями, будем надеяться, она сможет занять своё достойное и абсолютно законное место в русской азбуке.
Исторический экскурс
Долгое время считалось (и во многих изданиях пишется до сих пор), что букву Ё придумал Николай Михайлович Карамзин и впервые напечатал в 1797 г. в своём альманахе «Аониды». В самом деле, во второй книжке «Аонид», в стихотворении Карамзина «Опытная Соломонова Мудрость, или Мысли выбранные из Экклезиаста», на странице 176 напечатано слово «слёзы» с буквой Ё и имеется сноска: «Буква е с двумя точками на верьху заменяет ïô». Сама форма ïô появилась в русской письменности в 1730-х годах для обозначения ёкающего произношения, первоначально отсутствовавшего в древнерусском языке, но впоследствии всё более и более распространившегося и в XVIII в. ставшего повсеместным, во всяком случае, в «простонародной» речи. Пока очевидно, что впервые эта форма появилась в грамматике Василия Евдокимовича Адодурова – первой русской грамматике на родном языке, была также поддержана Василием Кирилловичем Тредиаковским и постепенно, благодаря Академии наук, получила некоторое распространение на письме и в печати. Большую роль в её узаконении сыграла Российская Академия и лично княгиня Екатерина Романовна Дашкова. На одном из первых заседаний этого блестящего сообщества литераторов и учёных в ноябре 1783 г. президент Академии предложила официально ввести в русскую азбуку этот диграф, что было одобрено академиками, после чего с ïô был напечатан знаменитый толковый словарь русского языка (первый в его истории) – «Словарь Академии Российской». Поэтому 1783 г. можно считать годом официального закрепления в русской письменности особой графемы для будущей буквы Ё, позднее заменившей адодуровский диграф.
Однако внимательное изучение изданий 1790-х годов привело к обнаружению буквы Ё ранее 1797 г. Сначала В.Т. Чумаков в первом сборнике «Аонид», напечатанном в 1796 г., нашёл букву Ё в анонимной басне «Соловей, галки и вороны» в слове «зарёю» (стр. 47), а также и в других произведениях этого выпуска. Затем мне удалось обнаружить букву Ё во втором издании сборника «И мои безделки» Ивана Ивановича Дмитриева в сказке «Причудница» в слове «всё» (стр. 76), а это 1795 г. Затем выяснилось, что в первом издании этой книги, напечатанном в том же 1795 г., буква Ё не употребляется. Это вроде бы свидетельствует, что её внедрение в печать произошло именно во втором издании (в котором также были исправлены опечатки предшествующего), т.е. после июля 1795 г. (время выхода в свет первого издания) – скорее осенью того же года. Кто был инициатором этого нововведения – сам И.И. Дмитриев, или его друг и свойственник Н.М. Карамзин, под наблюдением которого издавалась книга Дмитриева, сказать сложно. Ясно лишь, что Карамзин, сыгравший в появлении буквы Ё решающую роль, не может пока считаться её единственным создателем.
Дальнейшая история буквы оказалась непростой. Введению её препятствовали два обстоятельства: одно – чисто техническое (необходимость отливки новых литер для набора), другое – более высокого порядка – верность традициям, неприятие «образованным» языком просторечного произношения. Надо сказать, что это была вполне естественная реакция, особенно для людей воспитанных в религиозной культуре, где господствовал освящённый веками великой духовной истории церковнославянский язык. Например, президент Российской Академии и глава «Беседы любителей русского слова» адмирал Александр Семёнович Шишков не принимал букву Ё настолько, что собственноручно выскабливал точки над ней в принадлежащих ему книгах. Очень осторожно высказывались насчёт новой буквы и такие популярные руководства, как «Русская грамматика» Александра Христофоровича Востокова (1859 г.) и «Русское правописание» Якова Карловича Грота (1885; 1916 – 22-е (!) издание). В них буква Ё рассматривается как своего рода неофициальное «начертание» и не включается в русский алфавит. Между тем мало-помалу буква Ё всё-таки стала закрепляться в письменности. Можно привести ряд примеров её написания в рукописях, её печатания в книгах: от «Евгения Онегина» (подробно с этой точки зрения разбираемого В.Т. Чумаковым) до «фёльетонов» Фёдора Михайловича Достоевского из газеты «Санкт-Петербургские ведомости» («Петербургская летопись»). Наконец, буква Ё появилась и в школьных азбуках (во втором варианте «Азбуки» Л.Н. Толстого, например), занимая место в конце алфавита. Школьное обучение предполагало её освоение, что видно, в частности, на примере императорской семьи.
Со второй половины XIX века вопрос о букве Ё всегда вставал и при обсуждении реформы орфографии. Он, конечно, был связан с обсуждением возможной отмены буквы Ять. В случае её уничтожения употребление буквы Е закономерно и резко расширялось, что требовало дифференциации Е и Ё и, соответственно, желательности распространения последней. Самый известный пример этого рода: ВСЕ и ВСЁ, первое слово писалось через Ять. Хотя такой факт, как напечатание ВСЁ через Ё уже в 1795 г., свидетельствует, что на самом деле проблема Ё была гораздо глубже «взаимоотношений» Е и Ятя.
Так, в 1862 г. на орфографических совещаниях под руководством Владимира Яковлевича Стоюнина, в связи с предложением упразднить среди прочих букву Ять, написание буквы Ё было сочтено обязательным. Примерно в том же духе и по схожему поводу высказалась и уже официальная Орфографическая комиссия Академии наук под руководством великого князя Константина Константиновича и академика Филиппа Фёдоровича Фортунатова (возглавлявшего образованную комиссией подкомиссию) в 1904 и последующих (Постановление 1912 г.) годах: признать употребление буквы Ё желательным, но не обязательным. Постановление 1912 г. (с некоторыми изменениями) «перекочевало» к следующей Комиссии, образованной уже после Февральской революции и на этот раз возглавлявшейся академиком Алексеем Александровичем Шахматовым: в Постановлениях совещания при Академии наук, принятых 11 мая 1917 г., пункт о желательности, но необязательности буквы Ё остался без изменений. На основе этих Постановлений 17 мая и 22 июня того же года Министерство народного просвещения, которым руководил бывший ректор Московского университета Александр Аполлонович Мануйлов, своими циркулярами объявило о проведении орфографической реформы, начиная с младшего отделения начальной школы уже в 1917/1918 учебном году. Декретом Наркомпроса от 23 декабря 1917 г. вся печатная продукция должна была издаваться по новой орфографии уже через неделю, с 1 января 1918 г. (пятый пункт, о букве Ё, всё ещё оставался в тексте декрета), а из декрета Совнаркома от 10 октября 1918 г. о введении новой орфографии (через пять дней, с 15 октября) пункт о букве Ё исчез. Можно думать, что это было вызвано чисто экономическими причинами. В условиях войны и разрухи отливать литеры для новой буквы было невозможно (по той же прозаической причине пробуксовала и метрическая реформа, завершившаяся лишь в 1927 г.). Итак, буква Ять была уничтожена, а буква Ё так и не «появилась».
Новый «прорыв» в этом вопросе произошёл только в годы новой войны – Великой Отечественной. 7 декабря 1942 г. газета «Правда» стала выходить с использованием этой буквы, а приказом наркома просвещения РСФСР В.П. Потёмкина от 24 декабря 1942 г. буква Ё в обязательном порядке была введена в употребление в школьной практике. Казалось, гонимая буква восстановлена в своих правах. В 1943 и 1945 гг. был даже издан уникальный словарь-справочник «Употребление буквы Ё», созданный К.И. Былинским, С.Е. Крючковым и М.В. Светлаевым под редакцией Н.Н. Никольского. А люди старшего поколения прекрасно помнят, что в те годы (до середины 50-х) написание Е вместо Ё считалось в школе ошибкой. Сегодняшние реформаторы русской орфографии с пренебрежением отзываются о решении 1942 г. Мол, «кровавый параноик», тогда управлявший страной, не нашёл ничего лучше, как в очень тяжёлый период войны заниматься какой-то буквой. Между тем совершенно ясно, что её восстановление было вызвано военной необходимостью: ведь война это всегда действия на конкретной территории, это всегда масса конкретных людей – и здесь топонимическая и антропонимическая точность абсолютно необходима.
Но продержаться на письме и в печати букве Ё удалось недолго. Орфографическими правилами 1956 г. она вновь была переведена в разряд «необязательных», «факультативных», а её использование считалось нужным лишь в тех случаях, когда необходимо предупредить неверное чтение и понимание слова (ВСЕ и ВСЁ), да в книгах специального назначения: словарях, букварях и изданиях для обучающихся русскому языку иностранцев. Оказалось, что изучающие русский язык эскимосы и папуасы имеют право увидеть в книгах букву Ё, а носители языка почему-то такой возможности лишены. В те годы возник примечательный анекдот: иностранный высокий гость спрашивает у Брежнева, почему, если генсек имеет многочисленные звания героя, огромное количество наград и в его руках вся страна, ему не принадлежит мавзолей, на котором написано «Ленин», на что Леонид Ильич отвечает: «А у нас буква Ё необязательна».
Но вернёмся к реальности. Что же мы теряем без буквы Ё? Ёкающее произношение уже давно установилось в русском языке и стало литературной нормой. По самым скромным подсчётам современный русский язык содержит более 10 тысяч слов, в которых пишется (а на самом деле нет) эта буква. Это огромный лексический фонд. Невнимание к нему приводит к таким уродливым формам, как «свеклá», «афёра», «грáвер», «углýбленный», «убиённый» и т.д. и т.п. Пренебрежение к букве коверкает классику: «Когда в товарищах согласья нет, / На лад их дело не пойдет…» – вот крыловская рифма, и подобные примеры можно продолжать. Особенно больно отсутствие Ё переживают топонимы и антропонимы. Вот, например, Пафнутий Львович Чебышев был на самом деле Чебышёвым (кстати, он родственник одного из нынешних деятелей Орфографической комиссии В.В. Лопатина), а Александр Александрович Алёхин – Алехиным (в фильме «Белый снег России» эта фамилия произносится неверно). Сейчас в паспортах граждан Российской Федерации букву Ё не пишут. Многие носители фамилий с этой буквой просят оставить её, но бюрократическая машина безжалостна – значит, фамилии становятся неправильными, а во многих случаях из-за разноголосицы документов возникают серьёзные проблемы: ведь фамилия, написанная один раз с Ё, а другой – без неё, считается уже двумя разными фамилиями. Русские топонимы: Дулёво, Бёхово, Вёшенская, Гумёшки, Мещёра, Вышний Волочёк… — продолжать можно до бесконечности. А как помогает буква Ё при написании иностранных имён и названий: Пёрл-Харбор, Шёнграбен, Прёйсиш-Эйлау, Шёнбрунн, Байрёйт, Фарёрские острова; Гёте, Тёрнер, Бёрнс, Грёз, Ришельё, Лагерлёф… Нет буквы Ё и Рёрих (Roerich) стал Рерихом, Фёт (Foeth) – Фетом, Рёнтген (Röntgen) – Рентгеном, а разве не точнее было бы писать Чёрчилл (Churchill) или Гёббельс (Goebbels)? Ладно ещё, когда есть уже устоявшееся написание и произношение в русском языке иностранного топонима или антропонима, а как быть с теми, что входят в наш оборот в настоящее время, например, фамилией канцлера ФРГ Герхарда Шрёдера? Неточность, некорректность, ошибочность, зачастую ведущая к неприятным последствиям – вот результаты игнорирования буквы Ё. Можно вспомнить и некоторые литературные примеры. Кто знает, что в дореволюционных изданиях «Тома Сойера» имя одного из главных героев писалось как Гёкльберри Финн, а герой одноимённого романа Генрика Сенкевича носит фамилию Володыёвский? Многочисленные примеры искажений, разночтений и прочих несуразностей приведены в книге «Два века русской буквы Ё». Казалось бы, чего легче – взять, да печатать хотя бы во всех именах и названиях необязательную букву. Но в том то и парадокс необязательности: раз буква необязательна везде, то не печатают её нигде. И попробуйте что-нибудь с этим мЫшлением сделать.
Значение буквы Ё для русской письменности прекрасно осознавали многие наши крупнейшие лингвисты, такие, например, как Лев Владимирович Щерба и Александр Александрович Реформатский. Л.В. Щерба отмечал, что «знаки Ё и Й надо обязательно считать за особые буквы», а введение обязательного употребления буквы Ё считал «делом первостепенной важности». А.А. Реформатский посвятил этой букве даже особую статью, призывая «юридически её узаконить в списке алфавита». Кстати, и такой выдающийся лингвист, как Николай Николаевич Дурново всегда писал букву Ё в рукописном тексте. Но, как видим, проблема остаётся актуальной до сих пор. Долгое время единственным серьёзным препятствием был типографский набор, теперь и эта сложность ушла в небытие. Осталось главное – непреодолимая инерция привычки, какая-то удивительная зацикленность людей, волей слепой судьбы призванных стоять на страже грамотности и бережения русского языка. Но оказывается, и ныне не всё так просто…
Патология реформаторства
Наступили новые времена. Вместе с ними стал появляться и новый язык. Задумались и о новой письменности. Двадцать последних лет страна живёт в ситуации постоянных реформ. Само слово «реформа» стало каким-то навязчивым кошмаром. Все всё реформируют: экономику и финансы, армию и промышленность, административную систему и образование… Реформы сменяются новыми реформами, потом ещё более новыми – и так идёт бесконечный процесс, в продолжении которого одна реформируемая отрасль за другой постепенно уходят в небытие, а очередные реформаторы существенно увеличивают своё материальное благосостояние. До последнего времени не затронутыми реформами оставались лишь некоторые, слишком фундаментальные и консервативные явления (подобно Академии наук). К ним относилось и русское правописание. Но реформаторы и здесь лихо взялись за дело. Активно заработала Орфографическая комиссия, состоящая из сотрудников академического Института русского языка имени В.В. Виноградова.
Что и говорить, время для реформы было выбрано подходящее. В реформаторском угаре можно было надеяться относительно легко и безболезненно осуществить любые изменения в правописании, тем более что в целом русский язык оказался в довольно сложном положении. Впрочем, адепты орфографической реформы всячески старательно подчёркивают, что реформируют вовсе не язык, а орфографию, вернее, «подправляют» её. Язык, дескать, живёт сам по себе, хотя, кажется, очевидно, что как язык влияет на орфографию, так и орфография в какой-то степени может влиять на язык (например, на произношение). Эти два явления, конечно, не тождественны, но всё же взаимосвязаны. Комиссия обосновывает необходимость изменений в правописании развитием языка, и в частности появлением новых слов и их компонентов, а также новыми явлениями в практике письма – т.е. новая ситуация в языке и письменности (а со времени принятия предыдущих орфографических правил прошло полвека) рождает потребность изменить правила. В принципе это желание вполне естественно, но вот время, выбранное для его реализации, заставляет о многом задуматься. И здесь, прежде всего, встаёт вопрос о том, что же происходит сейчас с русским языком?
Для многих, неравнодушно относящихся к родному языку людей очевидно – русский язык находится в тяжелейшем состоянии. Огромный поток иноязычных заимствований, прежде всего американизмов, навязчивая пропаганда криминального сленга, повсеместное распространение ненормативной лексики – всё это достигло ужасающих размеров. Между тем многие лингвисты успокаивающе говорят: язык развивается, это естественный процесс, он всё переживёт, всё «переварит», ничего страшного не происходит. Такая позиция как бы подразумевает, что язык – это какой-то самостоятельный организм, существующий безотносительно к людям, говорящим на нём, да к тому же обладающий способностью к самовоспроизведению. То, что одни воспринимают как естественное развитие (непонятно, впрочем, почему естественное), другие воспринимают как разрушение и культурную катастрофу. Не знаю, как можно всерьёз считать, что язык сам поможет себе, если мат стал практически нормой повседневного общения, а дети, едва научившись говорить, бросают «блины» направо и налево. Если средства массовой информации ведут настоящую пропаганду «блатной фени», а безграмотность, царящая в обществе, уже никого не удивляет. И это не просто естественный процесс, это самая настоящая антикультурная политика. Да, конечно, милый сердцу некоторых интеллектуалов мат существовал всегда – более того, он, вероятно, может считаться своеобразным народным языком – но всегда и при всех ситуациях в нашей истории он был внизу, в отстойнике русской культуры, а не становился обычным фактом жизни всего общества. Но призрачная «свобода» требует жертв… Кáк говорят современные журналисты, из уст которых мы получаем всю текущую информацию, можно и не упоминать. Достаточно было послушать трансляцию парада на Красной площади в честь 60-летия Победы, чтобы почувствовать разницу между высокой планкой языковой культуры дикторов прошлого Игоря Кириллова и Анны Шатиловой и убогим косноязычием современных теле-олигархов, хвастающих своими шикарными нарядами на «светских» раутах. И в этой ситуации спокойно взирать на такое развитие кажется несколько странным. Подобную позицию, наверно, можно сравнить с тем, как если бы у постели умирающего столпились врачи и вместо того, чтобы хоть как-то попытаться помочь ему, начали бы с научной точки зрения наблюдать за его постепенной агонией: вот отказали почки, вот желудок не работает, вот сердце остановилось… А ведь язык зависит от людей, которые говорят на нём – и если разрушить их культуру или даже убить людей, то и язык умрёт. Конечно, есть и естественный процесс умирания языков, идущий вместе с умиранием народов. Но это вполне можно сделать и целенаправленно, а с небольшими массами людей даже очень легко. По словам академика Вячеслава Всеволодовича Иванова сейчас в мире каждую неделю умирает по одному языку. Это гуманитарная катастрофа. Русскому языку, разумеется, смерть не грозит, но происходящие в нём трансформации ведут к его постепенной деградации. Вот в этих-то условиях и предлагается реформа правописания и тем самым вносится новый сумбур в давно устоявшуюся систему. Зачем? Для стороннего наблюдателя это кажется странным, для реформаторов – самым подходящим моментом, ведь в эпохи больших перемен только и возможны орфографические реформы.
Но всё-таки снаскоку реформу не проведёшь. Слишком сильно сопротивление традиции. В 1964 г. тоже пытались провести реформу, но тогда это не получилось. Как рассказал мне современник тех событий, один из инициаторов реформы признался ему: мы всё смогли бы осуществить, но помешало широкое общественное обсуждение (по традициям тех лет ритуально обязательное). И этот «печальный» опыт был учтён. Современная реформа готовилась в строжайшей тайне. Любой шпион-конспиратор позавидовал бы этой организации. Проект нового свода был отпечатан в небольшом количестве экземпляров, что называется, «для служебного пользования» и роздан под расписку «проверенным товарищам». Эта скрытность рождала множество самых невероятных слухов, от, якобы, обсуждавшегося вопроса о пресловутом написании «заец» до таких, вроде бы предлагавшихся форм, как «брошура» или «парашут». Опустившийся на работу Орфографической комиссии таинственный мрак повергал в недоумение многих. В одной из телепередач на наглый вопрос одного из немногих защитников реформы: «А вы читали сам-то проект, чтобы о нём спорить?» внук Константина Бальмонта Лев Бруни возмущённо ответил: «А где же я мог его найти?». Но создатели «дымовой завесы» не учли возможностей современного общества. Мы, слава Богу, всё-таки не в 1956 году живём. Информация о готовящейся реформе стала просачиваться в общество всё больше и больше, почувствовав неладное, разработчики начали постепенно сдавать позиции, и, наконец, положения самого проекта были вывешены на одном из Интернет-сайтов. Всё это сопровождалось ростом недовольства в обществе. Резко против реформы высказывались люди разных профессий и разных научных и политических убеждений, ситуация накалялась, и в конечном итоге проект был зарублен на самом высоком уровне. Понадобилось личное вмешательство супруги президента, чтобы остановить готовившуюся реформу. Традиции власти в нашей стране, оказывается, мало меняются: как в 1942 г. нужна была воля высшего руководителя государства для возрождения буквы Ё, так и теперь лишь на самом верху общественной лестницы реформа остановилась. Оба влияния, к слову сказать, в данных случаях были положительны.
Казалось бы, стоп. Но не тут то было. Реформаторы с каким-то маниакальным упорством продолжают гнуть свою линию. Видимо, хоть какая, но реформа им необходима. Теперь говорят уже не о новом своде, а о поправках к нему. Хоть что-то, хоть как-то, но протащить. Впрочем, кое-что уже осуществили. На волне реформаторского энтузиазма в 1999 г. был издан новый орфографический словарь под редакцией В.В. Лопатина, который уже учитывал нововведения ещё не утверждённого свода. И теперь, ссылаясь на него, с не меньшим упорством корректоры правят «церковно-славянский», и попробуй, объясни им, что это ещё не так. Что же в конечном итоге предлагает свод? Изменения касаются разных областей правописания, и среди предлагаемых форм есть выглядящие совсем комично «гитлеръюгенд» и «военъюрист», а некоторые и странновато, как «Российская академия наук» (во всех словосочетаниях подобного рода, с большой буквы предлагается писать только первое слово, зато, как кажется, Президент и Патриарх у нас всегда с большой). Но относительно буквы Ё позиция неизменна. Бедняжка так и осталась необязательной, сохраняясь лишь в текстах особых разновидностей: «в книгах, адресованных детям младшего возраста, в некоторых учебных текстах», «в текстах с последовательно поставленным знаком ударения». Правда, одно «послабление» всё-таки сделали: «по желанию автора или редактора любая книга может быть напечатана последовательно с буквой Ё». То есть читай: на самом деле никакая. Потому что попробуйте настоять на сохранении буквы Ё в текстах своих книг. Ответ большинства редакторов и корректоров категоричен: «Мы ёшек (презрительное, глумливое наименование одной из букв их же азбуки) не печатаем!» И выбрасывают из компьютерного набора все буквы Ё.
Итак, в русском алфавите есть необязательная буква. Её отсутствие, конечно, тормозит чтение, потому что не все так догадливы, как члены Орфографической комиссии. Потому что диакритика не усложняет, а упрощает чтение и понимание текста. На фоне творящегося унижения одной из букв русской азбуки и потуг на проведение новой реформы во что бы то ни стало, неплохо бы взглянуть на окрестные ближние и дальние страны, куда, как правило, обращены взоры и на опыт которых так любят ссылаться всевозможные «реформаторы». Как там обстоят дела с орфографией? Вот довольно разнообразная и часто употребляемая диакритика французского письма – и никто не требует её упростить (кстати, во французском письме есть графема ё, но она имеет иное фонетическое значение: Noёl, moёt, citroёn, canoё, Raphaёl, Israёl, de Staёl, Brontё, Saint-Saёns etc). Вот тильда в испанском и оригинальная пунктуация с перевёрнутыми восклицательным и вопросительным знаками – и никто не требует её отменить. Вот, наконец, любезный сердцу многих английский с «daughter», за которым стоят всего четыре (!) звука – и это почему-то никого не смущает. Более того, эти национальные системы письма не только сами не «упрощаются», чутко откликаясь на веяния времени, но и навязались чуть ли не всему остальному миру. И ничего, весь мир старательно выводит «daughter», несмотря на то, что число звуков в этом слове вполовину меньше, чем букв. Можно представить, что было бы с этими письменностями, если бы ими занялись наши реформаторы.
А пока экспериментируют с русским письмом. А если Вы недовольны и высказываете своё мнение, отличное от их, то сразу попадаете в разряд «дилетантов», на которых нехотя и свысока бросают взгляды «высокопрофессиональные» знатоки языка. Только непонятно, почему дилетанты не могут обсуждать такую важную вещь, как реформа орфографии, ведь они тоже носители языка и им совершенно небезразлично, что будет с русским правописанием. Клановость, закрытость, попытка отгородиться от всех сакральным знанием в этом вопросе не могут принести ничего, кроме вреда.
Отношение к букве Ё со стороны Орфографической комиссии остаётся непримиримым. Поскольку аргументов уже не осталось, приходится придумывать новые обоснования своего неприятия. Об одном из подобных «открытий» оповестила недавно своих читателей Н.А. Еськова, опубликовав книгу «Популярная и занимательная филология» (М., 2004). Книга, действительно, очень интересная и заслуживает всяческого внимания, но один её раздел оставляет лишь недоумение. Оказывается, по мнению Н.А. Еськовой, «существует две разновидности русского алфавита»! Одна из 33 букв (с буквой Ё, используемая в определённых «видах письма»), а другая из 32-х (т.е. без оной). Этот абсурд со всей очевидностью показывает главное: отсутствие серьёзных доводов в пользу своей позиции.
Но это отношение демонстрирует ещё одно, глубинное различие между сторонниками и противниками орфографических реформ. Очень выпукло оно проявляется на примере недавно вышедшей книги Т.М. Григорьевой «Три века русской орфографии (XVIII – XX вв.)» (М., 2004). Она представляет собой исследование орфографического вопроса на протяжении последних трёх столетий – по сути всего времени истории русской гражданской азбуки. Написанная с привлечением большого числа материалов, содержащая немало интересных сведений и подробную библиографию работ по русской орфографии с 1709 по 2003 г. (за последние годы выборочную), книга обнаруживает, однако, одну, весьма печальную тенденцию. Автор поистине с неподдельным восторгом описывает все происходившие орфографические реформы как исключительно положительные, важные и насущные явления, а всех противников этих реформ пренебрежительно третирует как ничего не понимающих, недалёких людей. Вот хотя бы эпиграфы, подобранные Т.М. Григорьевой для глав совей книги: «Труднее найти что-нибудь неопределённее русского правописания», «…и задумывался над бестолковой азбукой нашей», «… придумывались правила чисто условные», «что просто, то и прочно, а что прочно, то и единообразно» и т.д. Конечно, это цитаты из источников, но именно на этих источниках и базируется авторская позиция. Здесь нет никакой объективности. Как и многие учёные (и не только учёные), Т.М. Григорьева исходит из простой, можно сказать, примитивной мысли: либерально – значит, прогрессивно, прогрессивно – значит, хорошо. А вот если, не дай Бог, консервативно, то реакционно и заведомо плохо. Хотя, кто доказал, что одно – хорошо, а другое – плохо, непонятно. Находясь на такой позиции, исповедуя подобные принципы в научном исследовании, разумеется, нечего ждать от автора хоть в малой степени объективной картины. Весь процесс орфографического реформирования представляется ей как сплошной триумф под вопли одобрения. Подкрепляется этот своеобразный взгляд на прошлое следующими свидетельствами: «Современная литература представляет любопытный фрагмент дневниковой записи гимназиста 1917 г., свидетельствующий о том, что новое письмо сразу же стало фактом школьного сознания и было в основном принято не только в младших отделениях, начальной школы, но и старшими группами», или: «О том, что школа приняла упрощённое правописание как радостное событие, свидетельствуют воспоминания 90-летней жительницы Красноярска М.А. Дроздовой… и известного авиаконструктора А.С. Яковлева…». А если найти дневники других гимназистов, или другие воспоминания? Жаль только, что закоренелые двоечники, по-видимому, не вели дневников, они радостно восприняли бы, наверно, и отмену учёбы вообще. Или вот характерный образчик авторского стиля: «Русское общество вступило в такой период, когда устремлённый к образованию народ находился в положении между прогрессивно настроенными с одной стороны и, напротив, противостоящими процессу народного просвещения – с другой». И это не заидеологизированный учебник 1970-х годов, а книга 2004 года! В обеих реформах (петровской и 1917–1918 гг.) Т.М. Григорьева видит прежде всего результат долгой работы, благородное стремление упростить письмо, и абсолютно игнорирует их чисто политическую, вернее идеологическую, подоплёку. А ведь любому непредвзятому исследователю совершенно ясно, что петровская реформа орфографии была призвана прежде всего «оторвать» русское общество от церковной культуры и приблизить к культуре европейской. Это был совершенно сознательный идеологический акт, в котором лингвистические причины были абсолютно не главными. Блестяще охарактеризовал эту реформу Б.А. Успенский: «Переодевание, переименование – всё это было проявлением общей культурной политики, свидетельствующей об искусственном характере европеизации России… Новой одежде, новым наименованиям отвечает и новая азбука: собственноручно создавая русскую гражданскую азбуку, Пётр отталкивается от традиционных начертаний славянских букв, приближая их к латинским начертаниям. В изменении формы букв по существу не было никакой необходимости: буквы переодеваются в европейское платье, подобно тому, как переодеваются в него и люди». Если же мы вспомним о реформе 1917–1918 гг., то начиналась она (в дореволюционное время) действительно из желания приобщить народные массы к грамотности и для этого грамоту упростить. Но резко пошла она при большевиках именно потому, что в неграмотной России орфографическая реформа маркировала мощный культурный разрыв. Для обучаемых новой грамоте старая становилась непонятной, а для переученных знавших старую – непривычной, и в целом, следовательно, чуждой новому миру. Так старая культура должна была превратиться в своеобразный архаичный ребус. Так что борьба большевиков (а во многом и февралистов) за реформу была борьбой за светлое будущее против ненужного и опасного прошлого.
Введение новой орфографии для многих действительно было трагедией, и негоже смеяться над тем, что людям из-за этого приходилось и вправду много претерпеть. Достаточно вспомнить судьбу Д.С. Лихачёва, поводом для ареста которого послужила его написанная в шутливой форме работа против новой орфографии. Для Т.М. Григорьевой противники реформ как бы не существуют, вернее, кажутся ей несерьёзными. Именно поэтому она ни словом не упоминает о работах И.А. Ильина. Именно поэтому даже не вспоминает, говоря о проектах реформы начала 1930-х гг., о тогдашних же попытках перевести русскую письменность на латиницу. Именно поэтому для неё безразлична позиция многих современных церковных изданий, отказавшихся от написания приставки «бес-» и повсеместно восстановивших «без-». Именно поэтому в подборе статей, сопровождающих книгу, почти нет работ противников реформы 1917–1918 гг. Но ведь можно привести и немало свидетельств, плохо согласующихся с нарисованной автором почти идиллической картиной. «Окаянным» называл новое правописание И.А. Бунин, не принял отмены буквы Ять И.Е. Репин, хотя ещё до революции не писал Ъ в конце слов (его фамилия как раз писалась с Ятем), сонет «Гонимым» – исключённым буквам алфавита – посвятил К.Д. Бальмонт (кстати, В.Я. Брюсов, поначалу бывший противником орфографической реформы, впоследствии принял её – он всегда чутко реагировал на все веяния времени). И такие примеры можно продолжать… Что это? Только лишь традиционалистская закоснелость?
Конечно, нет. Причины такого отношения гораздо глубже. В письменности, в отличие от устной речи, важен, прежде всего, зрительный образ текста. И этот образ, в особенности, если он устоялся, привычен, узнаваем, менять или разрушать чрезвычайно больно. В человеке, остро чувствующем тончайшие грани визуальности (а, как правило, именно таковы люди искусства и литературы), происходит при этом колоссальная ломка, да не меньшая ломка, очевидно, возникает и у любого грамотного человека. Психологически изменить привычное очень сложно. Обычно, довольно легко это делают люди, поверхностно воспринимающие культуру. И здесь проходит очень значимый водораздел между адептами орфографических реформ и их оппонентами. Для первых письменность есть лишь условная система знаков, отражающая язык. Они видят в письме лишь инструмент, с помощью которого мы записываем свои мысли и слова, инструмент языка – и не более того. Поэтому и к орфографии у них утилитарное отношение. Именно такое отношение в высшей степени характерно для книги Т.М. Григорьевой. С этих позиций всё менять легко. Но есть и другая точка зрения, для приверженцев которой орфография, и русская орфография, о которой здесь идёт речь – это орфография в значительной степени историческая. Она не просто отражает историю нашего языка, она сама является значимым культурным наследием, идущим к нам с давних времён. Это наследие покоится на русской азбуке, созданной двумя великими святыми христианского мира. Иными словами, алфавит как условная система знаков противостоит в этом контексте алфавиту как стержню всей культурной традиции. Мне очень бы хотелось посмотреть на какого-нибудь лингвиста, который попробовал бы сказать любому армянину: «А что ваш алфавит, что Месроп Маштоц – так себе, придумал всего лишь условный набор букв…» Остался бы он после этого цел и невредим – большой вопрос. А с русской азбукой так поступать можно. Вот это-то понимание историзма русской орфографии и отсутствует, как это не парадоксально, у многих наших лингвистов. Отсюда та лёгкость, с которой они пишут о сложных, а порой трагических страницах истории русской культуры.
Для людей секулярного сознания, или же просто не способных понять иное восприятие явления, отличное от собственного, вообще сложно осознать этот глубокий символизм культуры. Многим нашим современникам, для которых характерно такое, несколько однобокое, мышление, совершенно непонятно, например, из-за чего это в XVII веке в Русской Православной церкви произошёл раскол, да ещё такой, что люди сотнями шли на смерть. А ведь в этой системе координат кажется, что всё тогда началось из-за сущих «пустяков»: не всё ли равно, сколькими пальцами креститься, как ходить вокруг храма или писать имя «Иисус» (вот, кстати, и орфографический аспект этого исторического события!)? Для человека же, который по-иному воспринимает феномены культуры, для которого важен их глубокий символический смысл – это не просто незначительные поправки, небольшая корректировка – а настоящая культурная трагедия (на что, кстати, указывал и Бальмонт). Разница в восприятии рождает и разницу в отношении. Я далёк от сакрализации русской азбуки и русского письма (хотя такая позиция также имеет право на существование и требует уважения к себе), но полагаю, что историческое восприятие орфографии не может игнорироваться при обсуждении такого важнейшего для нашей культуры вопроса.
И в заключение ещё один, существенный момент. В основе всех орфографических реформ XVIII – XX вв., как и попыток нынешней орфографической реформы, лежит принцип «упрощения», «облегчения» обучению письму. Не могу понять, почему упрощение лучше. Это опять-таки спор о путях приобщения к культуре: что нужно, людей «поднимать» до высокого уровня культуры или культуру «низводить» к людям? Весь XX век мы шли по второму пути. Дало ли это положительный результат, и стал ли дикарь, вооружённый начатками современной культуры, лучше дикаря без оных – это большой вопрос. Да, Россия ныне – грамотная страна (как и большинство стран цивилизованного мира), но значит ли это, что и ныне она – страна великой культуры?
* Опубликовано в книге: Чумаков В.Т. Вместо Ё печатать Е – ошибка! М., 2005. С. 379–407.